Ведущая рубрики «КиноБизнес изнутри» Рената Пиотровски поговорила с актером Егором Корешковым о современном искусстве, восточном кино и классической музыке.

От многих предложений я отказываюсь. Еще после «Горько!» мне предлагали много подобных ролей, и я от этого «копипаста» отказывался пару лет — и в результате ел «Доширак» с хлебом и майонезом. (Смеется.) Соглашаясь на проект, я не только читаю сценарий, но смотрю на процесс в целом: кто режиссер, кто оператор, какую набирают команду, думаю, сработается эта команда или нет. А иногда даже не важен итоговый успех или неуспех картины и продажи — важно, чтобы просто было интересно профессионально. Потому что я в первую очередь актер, мне хочется меняться и пробовать что-то новое.

У меня действительно разные роли — и это и успех для меня, внутренний, и одновременно проблема российского кинематографа и производства. Потому что меня не узнают, не идентифицируют, что и это тоже я. (Смеется.) Будто это все какие-то разные актеры снимались — и нет в голове у зрителя такой цепочки образов, что и это он, и это он, и это он. И мне немного обидно. Потому что народная любовь — это скорее про сериалы на популярных каналах, а если спросить меня про любимые роли, то я не назову те, за которые заслужил эту «народную любовь», — это, скорее, будет авторское кино, которое видели три с половиной человека.

Снимать сам хочу — сейчас все актеры снимают. (Смеется.) Но мои режиссерские амбиции наталкиваются на боязнь пустого листа, потому что писать я тоже хочу сам. Но в режиссуру я точно схожу. Только сначала нужно понять, чего ты хочешь. Нельзя силком себя посадить и заставить придумывать. Это не должно идти от головы, это должно быть от сердца, от души.

Все, чему мы в детстве учились, пусть даже недолго, все пригодится. Например, в фильме «257 причин, чтобы жить…» я играю теннисиста, а я в детстве около года занимался большим теннисом, и мне было легко окунуться в этот мир, гораздо легче, чем если бы нужно было это делать с нуля.

Я из той плеяды актеров, которые ненавидят актерскую профессию. Она настолько же мне ненавистна, насколько и привлекательна. В этой профессии слишком много всего. Это познание себя. И разрушение. Я через роли, через персонажей, через разбор материала, через воспоминания своего опыта осуществляю постоянный самоанализ. Когда ты отстраненно смотришь на персонажа и через него — на себя, это дает какой-то личностный апгрейд. Но не всегда это проходит безболезненно…

Мне с детства было важно все попробовать: и гвоздь забить, и научиться готовить. Нужно быть… универсальным. (Смеется.) А вдруг завтра зомби-апокалипсис, а ты гвоздь не можешь забить и суп сварить?

В детстве я вместо художественной школы выбрал музыкальную — и бросил ее после третьего класса. А рисовать любил всегда: даже челленджи у нас с друзьями были, кто лучше нарисует. И сейчас это просто пришло ко мне снова. Попалась в руки книга поэта Иоганна Вольфганга фон Гете «К теории цвета», я тогда как раз начал думать о режиссуре, о композиции кадра, о цветовой палитре… Вся эта колористика, весь этот круг цветовой меня увлекли, я начал заниматься с педагогом, анализируя и делая кучу упражнений. Начали с гуаши, но меня бесит, что она высыхает и меняет цвет! (Смеется.) На нее нужно тратить много времени — а времени нет! Так что буду рисовать маслом — и сразу продавать. (Смеется.) Хотя, если сходил разок на ярмарку современного искусства, понимаешь, что не тем по жизни занимаешься: только представь, за какие деньги можно продать «концептуальный» чистый холст!

Современное искусство — вещь относительная. Есть прекрасный фильм «Квадрат» про современное искусство, про личностную разницу интеллигенции и простых людей, которые по-разному смотрят на мир. Помню, был я в Мюнхене в одном музее, смотрю и думаю: какая ересь. Висит кусок пластмассы, к которой кто-то приложился грудью, оставив след… Серьезно? А к концу экспозиции я посмотрел фильм о художнике — и подумал: так вот что он имел в виду… Мне кажется, современное искусство надо зрителю объяснять.

Однажды мой педагог по сценической речи Светлана Васильевна Землякова сказала: не актеры привносят свое «я» в характер персонажа, которого играют, а эти выдуманные персонажи влияют на личность актера. И вот я взглянул на свой курс, вспомнил, кто какие роли играл, и подумал: так и есть! Некоторые роли меняют людей, формируют его. И этот момент я стараюсь учитывать, соглашаясь на какую-то роль — чтобы персонаж меня не одолел, а лишь сделал объемнее.

«Мы» по Замятину авторы сюжетно из артхауса переделали в мейнстрим. Но я знаю, что фильм видела внучка Замятина (ей около 70!) — и ей зашло.

Иногда на актера сильно влияет не сама роль, а особенности кинопроцесса. Например, четыре месяца на съемках в Китае, когда из русскоговорящих людей есть только я, переводчик и Наташа Суркова, с которой мы на съемках почти не пересекались, — это очень трансформационный опыт! Четыре месяца в окружении китайцев в Китае! У них совершенно другой менталитет — и это перевернуло меня полностью. В особенности опыт поедания шелкопрядок.

В китайском кинопроизводстве мне нравятся… зарплаты! (Смеется.) Там актер, который рекламирует чипсы, может зарабатывать только на этом миллион долларов. И на съемках большого кино они никуда не торопятся: мы одну большую сцену снимали 14 дней — и со всех ракурсов! Это вам не обычная однокадрушечка! (Смеется.) Они долго готовятся, у них есть все краны, у них каждый день сидит сто человек массовки, у них открытый бюджет! Неудивительно, что вместо обещанных двух месяцев я провел там четыре! Заработал денег и, наверное, стал чуть мудрее и спокойнее. Многое было непривычно, в том числе их «да-да-да», не означающее ни да, ни нет…

Я хотел бы сниматься у южнокорейских и японских режиссеров. У них философское кино. Они не снимают ради того, чтобы снять, у них каждый кадр осознанный. Мне кажется, что Европа во многом ушла в извращение. Толерантность и сексуальность — и чем хуже, тем лучше. А корейцы говорят про людей. И японцы говорят про людей. Пора на Восток — за мудростью.

Мои родители окончили консерваторию, и классическая музыка со мной с детства. Я еду в машине и слушаю радио «Орфей» (ну или техно). (Смеется.) Я хожу на концерты в консерваторию, до пандемии ездил по музыкальным фестивалям. А попсу слушаю в караоке — точнее, не слушаю, а пою. Хотя попса попсе рознь. Ведь и Savage Garden — попса, и Дуа Липа.

Что такое Моргенштерн? Это все на потребу дня, суперпростое, письки, сиськи… Бессмыслица! Это не Кендрик Ламар, не хип-хоп времен Тупака и Wu tang clan, это просто вообще ничто, которое просто сотрется, и никто не вспомнит через полгода, что это такое. А классика — это культура, это профессионализм, это развитие, которое шло веками, это отработанные внутренние механизмы, это всегда анализ чего-то из прошлого, это музыка, которая растет из другой музыки.

Я смотрю восьмой сезон «Ходячих мертвецов». История очень круто драматургически развивается, у каждого героя — яркая характерность. И я как зритель постоянно сосредоточен, потому что я все равно смотрю кино и как актер, изучаю каждого персонажа. Вообще кино не обязано ничему учить. Но каждый герой и его решения — это отражение зрителя, зритель должен «подключаться», узнавать себя или своих близких — и тогда кино будет трогать за живое.

Для меня отдых — это природа. Просто сидеть на море и смотреть на воду — вот это комфорт, вот это качество жизни. И дело не в деньгах. Нет моря — подойдет лес.